В деревянные крылья окна вместе с рамами
* * *
Синий май. Заревая теплынь.
Не прозвякнет кольцо у калитки.
Липким запахом веет полынь.
Спит черемуха в белой накидке.
В деревянные крылья окна
Вместе с рамами в тонкие шторы
Вяжет взбалмошная луна
На полу кружевные узоры.
Наша горница хоть и мала,
Но чиста. Я с собой на досуге.
В этот вечер вся жизнь мне мила,
Как приятная память о друге.
Сад полышет, как пенный пожар,
И луна, напрягая все силы,
Хочет так, чтобы каждый дрожал
От щемящего слова «милый».
Только я в эту цветь, в эту гладь,
Под тальянку веселого мая,
Ничего не могу пожелать,
Все, как есть, без конца принимая.
Принимаю — приди и явись,
Все явись, в чем есть боль и отрада.
Мир тебе, отшумевшая жизнь.
Мир тебе, голубая прохлада.
* * *
Синий туман. Снеговое раздолье,
Тонкий лимонный лунный свет.
Сердцу приятно с тихою болью
Что-нибудь вспомнить из ранних лет.
Снег у крыльца как песок зыбучий.
Вот при такой же луне без слов,
Шапку из кошки на лоб нахлобучив,
Тайно покинул я отчий дров.
Снова вернулся я в край родимый.
Кто меня помнит? Кто позабыл?
Грустно стою я, как странник гонимый,-
Старый хозяин своей избы.
Молча я комкаю новую шапку,
Не по душе мне соболий мех.
Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,
Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.
Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей не радей,-
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.
Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душой погас,-
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.
* * *
Слушай, поганое сердце,
Сердце собачье мое.
Я на тебя, как на вора,
Спрятал в рукав лезвие.
Рано ли поздно всажу я
В ребра холодную сталь.
Нет, не могу я стремиться
В вечную сгнившую даль.
Путь поглупее болтают,
Что их загрызла мета;
Если и есть что на свете —
Это одна пустота.
* * *
Снежная замять дробится и колется,
Сверху озябшая светит луна.
Снова я вижу родную околицу,
Через метель огонек у окна.
Все мы бездомники, много ли нужно нам?
То, что далось мне, про то и пою.
Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою.
Смотрит, а очи слезятся, слезятся,
Тихо, безмолвно, как будто без мук.
Хочет за чайную чашку взяться —
Чайная чашка скользит из рук.
Милая, добрая, старая, нежная,
С думами грустными ты не дружись,
Слушай — под эту гармонику снежную
Я расскажу про свою тебе жизнь.
Много я видел, и много я странствовал,
Много любил я и много страдал,
И оттого хулиганил и пьянствовал,
Что лучше тебя никого не видал.
Вот и опять у лежанки я греюсь,
Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.
Снова я ожил и снова надеюсь
Так же, как в детстве, на лучший удел.
А за окном под метельные всхлипы,
В диком и шумном метельном чаду,
Кажется мне — осыпаются липы,
Белые липы в нашем саду.
СУКИН СЫН
Снова выплыли годы из мрака
И шумят, как ромашковый луг.
Мне припомнилась нынче собака,
Что была моей юности друг.
Нынче юность моя отшумела,
Как подгнивший под окнами клен,
Но припомнил я девушку в белом,
Для которой был пес почтальон.
Не у всякого есть свой близкий,
Но она мне как песня была,
Потому что мои записки
Из ошейника пса не брала.
Никогда она их не читала,
И мой почерк ей был незнаком,
Но о чем-то подолгу мечтала
У калины за желтым прудом.
Я страдал. Я хотел ответа.
Не дождался. уехал. И вот
Через годы. известным поэтом
Снова здесь, у родимых ворот.
Та собака давно околела,
Но в ту ж масть, что с отливом в синь,
С лаем ливисто ошалелым
Меня встрел молодой ее сын.
Мать честная! И как же схожи!
Снова выплыла боль души.
С этой болью я будто моложе,
И хоть снова записки пиши.
Рад послушать я песню былую,
Но не лай ты! Не лай! Не лай!
Хочешь, пес, я тебя поцелую
За пробуженный в сердце май?
Поцелую, прижмусь к тебе телом
И, как друга, введу тебя в дом.
Да, мне нравилась девушка в белом,
Но теперь я люблю в голубом.
Ты запой мне ту песню, что прежде
Напевала нам старая мать.
Не жалея о сгибшей надежде,
Я сумею тебе подпевать.
Я ведь знаю, и мне знакомо,
Потому и волнуй и тревожь —
Будто я из родимого дома
Слышу в голосе нежную дрожь.
Ты мне пой, ну, а я с такою,
Вот с такою же песней, как ты,
Лишь немного глаза прикрою —
Вижу вновь дорогие черты.
Ты мне пой. Ведь моя отрада —
Что вовек я любил не один
И калитку осеннего сада,
И опавшие листья с рябин.
Ты мне пой, ну, а я припомню
И не буду забывчиво хмур:
Так приятно и так легко мне
Видеть мать и тоскующих кур.
Я навек за туманы и росы
Полюбил у березки стан,
И ее золотистые косы,
И холщовый ее сарафан.
Потому так и сердцу не жестко —
Мне за песнею и за вином
Показалась ты той березкой,
Что стоит под родимым окном.
* * *
Хороша была Танюша, краше не было в селе,
Красной рюшкою по белу сарафан на подоле.
У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру.
Месяц в облачном тумане водит с тучами игру.
Вышел парень, поклонился кучерявой головой:
«Ты прощай ли, моя радость, я женюся на другой»
Побледнела, словно саван, схолодела, как роса.
Душегубкою-змеею развилась ее коса.
«Ой ты, парень синеглазый, не в обиду я скажу,
Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу».
Не заутренние звоны, а венчальный переклик,
Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик.
Не кукушки загрустили — плачет Танина родня,
На виске у Тани рана от лихого кистеня.
Алым венчиком кровинки запеклися на челе,-
Хороша была Танюша, краше не было в селе.
* * *
Цветы мне говорят — прощай,
Головками склоняясь ниже,
Что я навеки не увижу
Ее лицо и отчий край.
Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!
Я видел их и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю.
И потому, что я постиг
Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо,-
Я говорю на каждый миг,
Что все на свете повторимо.
Не все ль равно — придет другой,
Печаль ушедшего не сгложет,
Оставленной и дорогой
Пришедший лучше песню сложит.
И, песне внемля в тишине,
Любимая с другим любимым,
Быть может, вспомнит обо мне
Как о цветке неповторимом.
* * *
Черная, потом пропахшая выть!
Как мне тебя не ласкать, не любить?
Выйду на озеро в синюю гать,
К сердцу вечерняя льнет благодать.
Серым веретьем стоят шалаши,
Глухо баюкают хлюпь камыши.
Красный костер окровил таганы,
В хворосте белые веки луны.
Тихо, на корточках, в пятнах зари
Слушают сказ старика косари.
Где-то вдали, на кукане реки,
Дремную песню поют рыбаки.
Оловом светится лужная голь.
Грустная песня, ты — русская боль.
* * *
Шел господь пытать людей в любви,
Выходил он нищим на купежку.
Старый дед на пне сухом, в дуброве,
Жамкал деснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке, с клюшкою железной,
И подумал: «Вишь, какой убогий, —
Знать, от голода качается, болезный».
Подошел господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, мол, сердца их не разбудишь.
И сказал старик, протягивая руку:
«На, пожуй. маленько крепче будешь».
1914
* * *
Я обманывать себя не стану,
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Я московский озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку.
Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
Я хожу в цилиндре не для женщин —
В глупой страсти сердце жить не в силе,-
В нем удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
Средь людей я дружбы не имею,
Я иному покорился царству.
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать мой лучший галстук.
И теперь уж я болеть не стану.
Прояснилась омуть в сердце мглистом.
Оттого прослыл я шарлатаном,
Оттого прослыл я скандалистом.
* * *
Я помню, любимая, помню
Сиянье твоих волос.
Не радостно и не легко мне
Покинуть тебя привелось.
Я помню осенние ночи,
Березовый шорох теней,
Пусть дни тогда были короче,
Луна нам светила длинней.
Я помню, ты мне говорила:
«Пройдут голубые года,
И ты позабудешь, мой милый,
С другою меня навсегда».
Сегодня цветущая липа
Напомнила чувствам опять,
Как нежно тогда я сыпал
Цветы на кудрявую прядь.
И сердце, остыть не готовясь,
И грустно другую любя.
Как будто любимую повесть,
С другой вспоминаю тебя.
1925
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
Догорит золотистым пламенем
Из телесного воска свеча,
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.
Не живые, чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья-кони
О хозяине старом тужить.
Будет ветер сосать их ржанье,
Панихидный справляя пляс.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
* * *
Я спросил сегодня у менялы,
Что даёт за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?
Я спросил сегодня у менялы,
Легче ветра, тише Ванских струй,
Как назвать мне для прекрасной Лалы
Слово ласковое «поцелуй»?
И ещё спросил я у менялы,
В сердце робость глубже притая,
Как сказать мне для прекрасной Лалы,
Как сказать ей, что она «моя»?
И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят.
Поцелуй названья не имеет,
Поцелуй не надпись на гробах.
Красной розой поцелуи рдеют,
Лепестками тая на губах.
От любви не требуют поруки,
С нею знают радость и беду.
«Ты — моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали чёрную чадру.
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек
Черный, черный!
«Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.
Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою.
Счастье,- говорил он,-
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство».
«Черный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живешь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай».
Черный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой,-
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
. . . . . . . . . . .
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная.
Тих покой перекрестка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой известкой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот черный
На кресло мое садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
«Слушай, слушай! —
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам все ближе
И ближе клонится.-
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно еще
Напоенному дремой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,-
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами.
И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою»
«Черный человек!
Ты прескверный гость.
Это слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу.
. . . . . . . . . .
. Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один.
И разбитое зеркало.
Спит черёмуха в белой накидке.
В деревянные крылья окна
Вместе с рамами в тонких шторах
Вяжет взбалмошная луна
На полу кружевные узоры.
С. Есенин
В окно, настежь распахнутое в сад, бурно врывалась весна.
Молодым свежим ветром, звонкими птичьими трелями,
благоуханием вмиг распустившейся цветущей черёмухи,
почти касавшейся ветками голубых оконных наличников.
Яркое весеннее солнце жизнеутверждающе пробивалось сквозь заслон густых черёмуховых веток,
устраивая в комнате хоровод из крохотных солнечных зайчиков.
Сильно разросшуюся старую черёмуху родители хотели было срубить,
чтобы не загораживала дневной свет, но старшая дочка Катенька отстояла свою любимицу.
В это время года на её письменном столе, втиснутом между двумя окнами,
нередко красовался черёмуховый же букет, распространяя вокруг дурманящий сладкий аромат.
Соседские мальчишки-романтики, соперничая друг с другом, буквально заваливали девушку цветущими белыми охапками.
«На носу выпускные экзамены! Сейчас нужно думать о будущем и побольше заниматься.
В одиннадцать отбой!» – строго говорил Катеньке папа.
А также в очередной раз напоминал, что следует налегать на сладости, потому что организм отчаянно нуждается в глюкозе.
Ну как же не думать о будущем в семнадцать лет!
Вот она сдаст экзамены, поступит в институт
и станет лучшим на свете инженером-авиаконструктором!
Это давняя-давняя мечта.
У неё уже теперь есть задумки для нового летательного аппарата!
Впрочем, это довольно длительная перспектива.
А пока. Грустные мысли о том, как трудно будет прощаться с родным домом, мамой, папой и одноклассниками.
Ведь дружнее их нет во всей школе!
Целых десять лет вместе, с самого первого класса!
И сестрёнок оставлять жалко. Особенно младшую Лизу.
Средняя Инга слывёт настоящей гордячкой.
Она унаследовала мамину красоту: хрупкую стройную фигуру, смуглое точёное лицо с выразительными карими глазами, но характерец ей достался о-го-го!
За нею постоянно слоняется толпа поклонников, но она будто и не замечает их.
Инга легко может обидеть кого угодно, а уж тем более младшую сестрёнку.
Папа, в принципе-то, прав! Но отбой после одиннадцати?!
Что-то надо придумать!
Лиза, слушая папины наставления, страшно переживает за Катеньку.
Свято веря отцовским словам, она втихомолку отказывается от сладкого в пользу сестры.
Ведь её ожидают эти ужасные экзамены!
У самой Лизы школьная жизнь только начинается.
Лиза хорошо умеет считать – до экзаменов ещё целых девять лет!
Её излюбленное местечко во всём огромном доме – комната старшей сестры.
Во-первых, она самая дальняя, самая маленькая и самая уютная!
И находится прямо за кухней, за большущей русской печью, где хозяйничает мама.
Лиза любит, когда мама печёт пироги с голубичным вареньем.
Тогда восхитительные запахи свежей выпечки разносятся по всему дому.
Лиза обнимает маму, зарываясь лицом в фартук, и он тоже пахнет вкусно-вкусно!
А ещё в кармане маминого фартука всегда припрятаны одна или две конфеты для сладкоежки Лизы.
Даже когда сама Лиза угощает маму, мама сохраняет это лакомство для дочки.
А печка такая тёплая и славная, особенно зимой!
Приятно прижаться к её белому тёплому боку, отогревая замёрзшие после гулянья руки.
Во-вторых, стоит переступить порог Катенькиной комнаты и задёрнуть тяжёлую бархатную портьеру у входа,
как сразу попадаешь в мир волшебства!
Здесь получаются особые рисунки. И слова сами собою складываются в строчки, а строчки в настоящие стихи.
Вот как, например, мелкие льдинки соединяются в целое ледяное озеро!
Только она совсем не успевает записывать.
Вдоль стены слева стеллажи из узких лиственничных досок, сверху донизу забитые книгами. Лиза уже давно научилась читать. И читает всё подряд: и детские книжки, и взрослые.
Про взрослые знает только Катенька, это их общий секрет!
Вот совсем недавно Лиза одолела толстую важную книгу о Дон Кихоте.
У него такое странное прозвище – Дон Кихот Ламанчский!
Лизе многое непонятно про рыцаря. Она, конечно, задала свои вопросы Катеньке, но та взглянула удивлённо и сказала, что всему своё время и когда-нибудь ей всё станет яснее ясного.
Катенька очень добрая, иногда даже позволяет Лизе ночевать у себя!
Старшая сестра – самая-самая и очень большой авторитет для Лизы,
но папа – ещё больший – просто непререкаемый!
Может, спросить папу? Уж он-то знает!
Или маму? Но у них всегда так много дел.
Или спросить Ингу? Ведь она на целых пять лет старше!
Нет, нет! Обычно Инга Лизу не замечает, но если у неё плохое настроение, то уж лучше не попадаться под руку.
Запросто можно получить затрещину. Рука у Инги злая!
Бывает, Инга дразнится и называет её неприятным прозвищем – Лизка-подлизка.
И тогда Лизе кажется, что сестру заколдовала фиолетовая ведьма Бастинда.
Но как расколдовать, она не представляет возможности!
А жаловаться маме и папе нельзя. Потому что стыдно.
А на днях у них с Катенькой появился новый, один на двоих, секрет!
Лизе разрешили ночевать в комнате сестры.
Папа заходит перед сном, чтобы пожелать младшей дочке спокойной ночи и запереть окно на задвижку.
Катенька совсем взрослая, она в это время ещё гуляет!
А потом Лиза тихонько открывает задвижку, чтобы сестрёнка могла пробраться через сад и тайком влезть в окно.
Во сколько уж это будет – для Лизы не так и важно!
Она всё равно долго не засыпает, боясь пропустить какие-нибудь расчудесные чудеса.
У Лизы здесь ночной кинотеатр. Или нет, театр движущихся теней!
Экраном служит белая стена русской печи, актёрами – машины, проезжающие мимо.
Улица, на которой располагается их дом, называется Московская, потому что вдоль неё тянется длинный-предлинный московский тракт. По шоссе из сибирской глубинки прямо в столицу нашей родины Москву мчатся самые разные автомобили: громадные фуры и миниатюрные, будто игрушечные, машинки.
В ночной темноте тени от машин проносятся по стене, словно живые. Смешиваясь с узорчатыми тенями от старого черёмухового дерева, они образуют причудливые сказочные образы. Лиза не устаёт наблюдать за ними, пока не сморит сон.
Накануне папа благополучно пожелал ей спокойной ночи, после чего она беспрепятственно открыла задвижку, поудобнее устроилась в постели и стала разглядывать убегающие вдаль тени, воображая себя великой путешественницей.
Вдруг из-за стены донёсся возмущённый голос Инги:
«Значит, кому-то можно, а мне нельзя?»
И тут же послышались быстро приближающиеся отцовские шаги.
Лиза запаниковала и вскочила с кровати. Она не сообразила закрыть задвижку,
но, наверное, и не успела бы.
Сердце лягушкой прыгнуло в пятки! Ох, что же теперь будет?!
Папа уже входил в комнату.
«Елизавета, почему открыто окно?» – спросил он тихо, но твёрдо.
Девочка собралась с силами и промямлила, запинаясь, что ей стало душно.
Отец молча устроился около окна и больше не произнёс ни слова.
Это была настоящая кара. И никакой возможности предупредить Катеньку!
Гулко стучали ходики в простенке над столом, по стене тревожно мелькали тени.
Время неумолимо двигалось вперёд. Папа стал задрёмывать на стуле, но пост не покидал.
И несчастную Лизу, как она не пыталась держаться, внезапно сморил сон!
Во сне ей привиделся Дон Кихот Ламанчский. Старый рыцарь с копьём в руке, потрясая щитом, стремглав летел прямо на неё! Тощий Росинант с оскаленной пастью имел устрашающе воинственный вид. Громовыми раскатами гремел голос рыцаря: «Не врать, не врать, не врать!» Ноги у Лизы от ужаса будто приросли к полу, и она никак не могла сдвинуться с места, чтобы убежать.
Пока Лиза мучилась кошмарными видениями, папа, опершись руками на подоконник, окончательно забылся зыбким чутким сном.
Его разбудил стук осторожно открываемых оконных створок.
В проёме окна в обрамлении звёздных соцветий черёмухи возникла фигурка старшей дочери! От дикого испуга и неожиданности Катенька едва не свалилась с подоконника. Если бы не папа, крепко ухвативший её, голубушку, обеими руками!
С тех пор минуло много лет, но сёстры навсегда запомнили ту задвижку с секретом и отцовское наказание, которого, впрочем, так и не последовало!
21 Апр 2019 admin 16